5. Уильям Сьюард Паустовский
Меня перевели в палату, где не занимались бесконтактным боем, но было не менее интересно.
Моим соседом оказался горбатый куротруп. Горбун был непростым и сразу заявил, что он офицер ГРУ в отставке. Свое увечье он тоже поспешил разъяснить. Оказалось, что когда-то давно он разоблачил подполье «лесных братьев», после чего к нему домой заявились ровно шестнадцать литовских националистов и жестоко его избили, сломав спину в нескольких местах. Теперь он получает пенсию как дважды Герой Советского Союза, дважды Герой России и как ветеран спецслужб. Параллельно он продолжал сотрудничать с ФСБ, получая от нее сигналы из соседнего с больницей здания.
И все бы хорошо, но несчастье офицера ГРУ заключалось в том, что его сознание никак не могло зацепиться за что-то одно и постоянно маячило между вымыслом и реальностью, между миром, где он дважды Герой Советского Союза, и миром, где родственники хотят отнять у него квартиру.
Находясь в постоянном внутреннем неразрешимом конфликте, он, ни на секунду не замолкая, то спорил с самим собой, то заполнял рапорты для ФСБ. Самое интересное он рассказывал во сне; главными героями его рапортов были Леха и один парень, отходивший у нас от героиновой абстиненции.
Назовем его Динар. Рапорты выглядели примерно так:
— Динар — вор в законе. Он пытался зарезать Лукоянова, а Лукоянов его покрывает, говорит, что сам порезался. Алексей — гламурный вор…
И так далее. Сознание его, повторюсь, находилось в абсолютном аду; наверное, если покопаться в архивах, можно найти его молодые фотографии на кадрах с митингов против использования психотронного оружия.
*
Я дочитал книгу Эрве Гибера, которую мне принес Ваня Напреенко, и понял, что заняться мне теперь ровно нечем.
Средства связи здесь запрещены. Даже если б у меня вдруг оказался ноутбук, пользоваться им я смог бы недолго, потому что розетки в палатах прикручены высоко под потолком.
Развлечений было мало, а время длилось бесконечно долго. Пациентам предлагались: нарды, шахматы, домино, какая-то карточная игра, правил которой никто не понимал, телевизор, по которому без перерыва обсуждали коронавирус.
И, конечно, прием пищи, во время которого я чаще смотрел в зарешеченное окно, чем в тарелку. Это очень раздражало некоторых медбратьев, кричавших на меня, но мне было все равно. Несколько черных деревьев, запорошенных снегом, утешали лучше всяких супов. У Варлама Тихоновича Шаламова есть очерк о Есенине, в котором он мучается вопросом: почему заключенные так любят именно этого поэта? Что довольно странно для такого большого писателя как Шаламов, потому что ответ прост: Есенин — это чистое окно.
*
Тут я вспомнил, как лежал в больнице, когда учился в младших классах. Там была довольно приличная библиотека. Я пошел к врачу и попросил показать, где можно взять книгу.
Библиотекой при моем отделении оказалась короткая полка с десятком книг, видимо, забытых когда-то пациентами.
Это было собрание дурацкого фэнтези с голыми качками на обложках. Но среди этого убожества неожиданно оказался второй том собрания сочинений Константина Георгиевича Паустовского. «Вот оно!» — подумал я. Что лучше подходит для существования в белых стенах, чем умиротворяющие описания природы, которыми мучают на диктантах второклашек?
Тексты в сборниках я обычно читаю не в том порядке, в котором их собрали составители, что и всем рекомендую. Чтение этого уродливого коричневого тома началось для меня с неожиданно сентиментальной новеллы, сюжет которой можно изложить примерно так.
Жил на свете мусорщик, который полюбил девочку-сироту. И ему очень захотелось подарить ей золотую розу. Несколько лет он убирался в ювелирных мастерских, пока не собрал столько пыли, сколько хватило на маленький слиток. С этим слитком он пошел к ювелиру и попросил его выковать золотую розу, с которой затем отправился к возлюбленной. Да вот только они не виделись уже несколько лет, и она успела уплыть в Америку.
В этой, прямо скажем, дурацкой новелле мне нравятся две вещи.
Во-первых, Паустовский, полагая, что читатель сам не разберется с нехитрым смыслом рассказа, на последних страницах берет на себя труд разъяснить, что же он хотел сказать.
«Каждая минута, каждое брошенное невзначай слово или взгляд, каждая глубокая или шутливая мысль, каждое незаметное движение человеческого сердца, так же как и летучий пух тополя или огонь звезды в ночной луже, — все это крупинки золотой пыли. Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем незаметно для самих себя, превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою „золотую розу“ — повесть, роман или поэму».
Замечательно.
Во-вторых, совсем недавно мне пришла в голову мысль. Что, если собрать все волосы с полов всех московских барбершопов и отбить из них, например, метамфетамин? Уверен, получится не меньше куба мощнейшего фена.
Приятно осознавать, что иногда я мыслю как великий русский писатель.
Проблема же была в том, что Паустовского я так толком и не почитал, поскольку благодаря неумолкающему куротрупу вместо размеренного текста я вникал в какой-то вторичный авангард:
«Прошло лето в гуле сосновых лесов. Ди-е-ти-че-ска-я. Дие-ти-ческая, журавлиных криков, мой позывной Юстас, в белых громадах кучевых облаков, пенсия от ГРУ, ФСБ, игре ночного неба, ди-е-ти-че-ска-я, иранских азербайджанцев надо убить, в непролазных пахучих зарослях, в воинственных петушиных воплях, либо из вот этого здания, либо из этого, немедленно разъясните мне, из чего изготовлен этот компот, и песнях девушек среди вечереющих лугов, когда закат золотит девичьи глаза, два боекомплекта: сиськи и жопа, и первый туман осторожно курится над омутами».
Я честно прочитал семьсот страниц подобных нарезок, после чего остался наедине с воспаленными монологами офицера ГРУ.
Самое ужасное в этом то, что невозможно сосредоточиться на собственных мыслях, постепенно ты начинаешь перенимать способы мышления говорящего над тобой, или «программирующего», как таких больных называет художник Андрей из другой палаты.
Например, я начал четко осознавать: среди сорока пяти пациентов нашего отделения есть один по имени Ева Муссолини. В этом факте я убеждался всякий раз, когда после завтрака или ужина выдавали лекарства. Раздающая медсестра непременно завершала процедуру криком:
— Муссолини!
Но никто все равно не приходил, хотя я точно знал: Ева Муссолини существует, она лежит в отдельной палате. Проходя мимо нее, я всякий раз замечал включенный телевизор, холодильник, широкую кровать, однако в палате не было никого, кто мог бы походить на Еву Муссолини.
А ведь я уже обрисовал в голове ее образ. Наверняка стереотипная фанатка русского дарквейва, находящаяся в стадии перехода из мужчины в женщину. Соцсети любит забивать черно-белыми фотографиями себя в фашистской форме. Но ничего похожего на ожидаемую мной карикатуру я, к несчастью, не встречал.
Все оказалось немного проще и сложнее одновременно. За ужином я спросил у Динара:
— А кто такая Ева Муссолини?
— В смысле? — Динар искренне непонимающе хлопнул черными татарскими глазами.
— В седьмой палате лежит Ева Муссолини.
Динар завис на несколько минут.
— А-а-а, — наконец протянул он. — Не Муссолини. Берлускони.
Я пришел в ужас. Несколько дней мой мозг замещал фамилию Берлускони на Муссолини.
— Неизвестно, от чего лечится, — добавил Динар.—
Понятно.
Разумеется, я ничего не понял.
8. Душ с одноногим колдуном
Таких людей Динар называл колдунами. Они ходят по кругу и вечно что-то бубнят себе под нос. Таким колдуном был Илья — одноногий невысокий мужчина лет пятидесяти (хотя у психов сложно определить возраст на глаз). Как и привидевшаяся мне Берлускони, он передвигался на костылях, а «колдовал», в зависимости от настроения, либо на русском, либо на псевдоитальянском. Кроме того, он время от времени беспричинно хохотал.
Познакомившись с одноногим колдуном, вы бы лишились малейшей симпатии к герою «Джокера» и поняли, почему его все так чмырили.
Так вот. У него была одна нога, и я с нетерпением ждал банного дня, чтобы увидеть его голым.
Обнаженные психи вообще представляют собой жалкое зрелище — почему-то почти нет среди них обладателей крепких стройных тел или хотя бы подтянутых и упругих. Они либо рыхлые, либо толстые, либо сутулые, с впалыми грудными клетками. Дисгармония духа, видимо, приводит к дисгармоничному развитию тела.
Но вернемся к одноногому колдуну.
Он был похож на вывернутый наизнанку снаряд для игры в чижа. Вы вряд ли знаете, что это за игра, поэтому отвлекитесь ненадолго и почитайте о ней, чтобы понять мое сравнение.
Роняя то один костыль, то другой, он кое-как намыливал свое коричневое тело и жесткие черные волосы, непрестанно бормоча:
— Миа море квадро культо кватро дольче белиссимо педро, макарони, телефони, ми аморе рагацци вита боно терра театро. Маргарито лимони амори скуадро адзурро инкогнито.
И так далее, не замолкая, повторюсь, ни на секунду.
Я разглядывал некрасивые тела пациентов отделения, в котором содержались преимущественно наркоманы, ВИЧ-положительные и ВИЧ-положительные наркоманы. Одно из этих тел я уже видел, впрочем, неоднократно.
Звали его Игорек, и он был тем самым стариком, который состязался с Лехой в бесконтактной битве.
В словаре некрореалистов «дед» — это человек, достигший высшей степени морального разложения, причем независимо от возраста. Но Игорек подходил под это определение и в силу прожитых лет.
В глазах этого жилистого старика явственно зияла бездна. Больше всего на свете он любил три вещи: подбирать еду с пола, красть мусор и танцевать голым перед телевизором.
Иногда во время танца он брал в руки какой-нибудь предмет — например, коробку с шахматами или нардами. Когда он размахивал коробкой перед экраном, казалось, будто он заряжал ее энергией от Элджея, Дуа Липы и других богочеловеков последних дней.
— Это моя жена, — говорил Игорек всякий раз, когда на экране мелькала девушка, которая ему понравилась.
Интересно, когда он в последний раз ебался.
Есть вероятность, что никогда. Мне сказали, что у него имбецильность, а такими, насколько помню, рождаются, а не становятся. Но я могу и ошибаться.
Иногда он лез с кулаками на других пациентов, иногда ни с того ни с сего начинал плакать, вспоминая, что у него когда-то давно умерла собака. То есть ужас Игорька заключался в том, что, несмотря на минимальные умственные способности, эмоциональная сфера у него работала на полную катушку.
На волю его не выпустят никогда. Он находится среди нас, а не доживает свои дни в интернате, лишь по какому-то непонятному стечению обстоятельств.
Впрочем, и он далеко не самый странный персонаж из местных.
Через койку от меня (кстати, меня снова перевели — на этот раз в самую спокойную палату) обитает Иван, ему сорок пять, у него интеллигентская бородка, он говорит очень тихим вкрадчивым голосом и вообще всем видом напоминает эталонного богоискателя. Иногда делится услышанным по телевизору:
— Поезда теперь ходят в метро по-другому. Люди не могут найти свои дома, а когда находят — в них живут другие люди.
Или делится совершенно справедливыми замечаниями о нынешней пандемии:
— Одно радует: если нас еще не отравили, значит мы еще нужны обществу.
Но в завершение этой главки просто приведу его короткий исчерпывающий монолог:
— Смотри, какие интересные заболевания бывают. В 2000 году я нормальным естестественным способом зачал с женщиной ребенка, и он стал жить в моей правой руке. Его звали отец Григорий. Учась на третьем-четвертом курсе юрфака МГУ, он умер, но потом вернулся в мое тело. Теперь мы с ним общаемся как мужчина с мужчиной, у нас один мозг на двоих. Каждое утро отец Григорий, который мой сын, говорит: «Смотри, Иван, мы живы!» И такая радость переполняет меня.
*
На этом моменте мне удалось украсть у дежурного ручку и записать все, что успел запомнить в эти дни. Теперь можно перейти от мемуаров к дневнику.
